Эх, дубинушка, глюкнем!..
Из песни
Человек рождается не сразу, как не сразу наступает Новый год, настоящий, со снежком, с морозцем и всем, что полагается. Фраза «человек родился» обретает смысл, как только впервые какое-нибудь впечатление жизни не просвистит насквозь, но задержится, так что вдруг станет ясно: кино началось. Поэтому ничего удивительного не было в том, что Серёженькино появление на свет отмечали, когда он уже созрел для своего киносеанса. Для едва опомнившегося младенца это торжество было непостижимым комплотом громадных теней, переговаривавшихся апокалиптическими голосами. Постепенно он осваивался в зрительном зале, фильм всё больше увлекал его и наконец увлёк настолько, что он сам потихоньку начал принимать в нём участие, выполняя, помимо основной роли Виновника Застолья, различные более мелкие роли и функции. И он был рад выполнять их в этом весёлом и загадочном мире бутылочного звона, хруста взрезаемых домашних пирогов, чарующе пахучих и смуглых, которые Серёжина мать бесконечно пекла на кухне; мире бравурных тостов, громогласно произносимых дядей Сашей — красным толстяком-балагуром с вечно блестящими глазами и вечно наточенным словцом наголо. Это был, без сомнения, лучший из возможных миров.
Однако время шло, Застолье продолжалось, и Серёжа открывал для себя, что не всё в этом радостном мире неизменно: так, например, в нём с некоторых пор поселилось что-то мятежное, и это «что-то», по-видимому, дичилось Застолья, ибо облюбовало себе место в глубине заставленной всякой всячиной полки на стене в самой дальней комнате. Похудевшего и подтянувшегося Серёжу часто влекло туда, но страх, могучий, как подъёмный кран за окном, никогда не позволял ему разобрать полку и выяснить, что же там скрывается. Спросить у родителей он тоже не решался, да вскоре и спрашивать стало не у кого, ибо они один за другим растворились в общем Застолье и он уже не мог их нигде отыскать. Сначала, он помнил, растворился отец, угрюмец с неистребимой щетиной на щеках и стойкий идеолог, за всё время Застолья не пивший ничего, кроме водки. Дольше не растворялась мать, с которой Серёжа был более близок, большая печальная женщина с тёмными, как вечерний угол, глазами, умевшая печь чудесные домашние пироги и разрезать их с хрустом. Исчезновение родителей не слишком испугало Сергея, так как к тому времени он уже довольно прочно стоял на ногах, мог опрокинуть в себя стакан коньяку не морщась и одним ударом повергнуть на пол забуянившего гостя, а большего Застолье и не требовало. Однако Сергей скучал по матери, и мало-помалу его внимание обратила на себя неприметно расцветшая дядисашина дочка Катя, у которой глаза были тоже с грустинкой, как у соловья, она тоже пекла великолепные пироги и ко всему ещё пела таким высоким и сильным голосом, что в коридоре на гвоздике бренчала связка ключей — Сергей неоднократно сам проверял. Так празднование рождения Сергея плавно перетекло в свадебную пирушку, потому что Катя, как выяснилось, уже давно была влюблена в Сергея, а, кроме того, Застолью всё равно надо было чем-то питаться. Тестя от радости переглючило, и он начал сложную и заковыристую импровизацию типа «тост в тосте», которую так и не смог довести до логического конца, и она просто растворилась в гомоне Застолья.
У супругов были прекрасные отношения: она каждое утро будила его минетом, а он носил её на руках не опуская, и всем было постоянно «горько». Однако Сергею не давала покоя полка в дальней комнате, та самая полка, где сыздетства гнездилось мучительное сомнение, какое-то Похмелье всеобщего Застолья. И по-прежнему это место отпугивало его всякий раз, как он протягивал руку, чтобы убрать в сторону всевозможные дурацкие статуэтки, детские книжонки, коробочки и др. и пр. и пошарить в спахшейся глубине полки у самой стенки, заглянуть туда. Но скучающий на долгострое подъёмный кран за окном уменьшился, а страх, сковывавший его ещё мальчишкой, — ни капельки. В конце концов, эта полка измучила Сергея Петровича настолько, что у него пропала потенция, и, как ни любила его Екатерина Александровна, жить с ним дальше она не могла. Однажды вечером у них состоялся очень серьёзный и задушевный разговор, похожий на хирургическую операцию по извлечению нервов, в результате которого всё осознавший Сергей Петрович попросил разрешения поцеловать ногу Екатерины Александровны, как он выразился — «за всё, что она дала ему в этом Застолье». Потом он вернулся в зал, где всё ещё отмечали их свадьбу, а Екатерина Александровна осталась сидеть на кровати, заедая слёзы мандаринами из кулёчка.
На следующий день они сходили и развелись, а, возвращаясь, по старой привычке нагрузились продуктами и выпивкой для Застолья, которое встретило их возбуждённо-приветственно и тут же принялось кричать «горько». Сергей Петрович и Екатерина Александровна холодно поцеловались, не желая отравлять всеобщее веселье и повлеклись вместе со всеми к столу.
После развода Сергей Петрович справедливо ожидал, что его бывшая жена растворится, так же как когда-то растворились отец и мать. Но она не растворялась, а продолжала участвовать в Застолье и по инерции садилась с ним рядом во главе стола. Она так и не вышла больше замуж, хотя Сергей Петрович не раз слышал и даже видел, как она занимается любовью с кем-нибудь из гостей в одной из дальних комнат, и это было так ужасно, что у Сергея Петровича стало подскакивать давление. Однажды его посетила чудовищная мысль: положить конец Застолью. Встав из-за стола, он громко потребовал внимания и, удостоившись оного, продемонстрировал всем свой паспорт, так чтобы сделалось понятно, что он давно разведён и гостям пора сматывать удочки, ибо нет никаких причин продолжать Застолье. Паспорт Сергея Петровича пошёл по рукам, каждый из гостей очень внимательно его изучал, а затем передавал другому. Последним из рассматривавших был дядя Саша, когда паспорт дошёл до него, он не спеша нацепил очки, так как зрение у него уже порядком поиспортилось от чтения текстов на этикетках марочных вин, увидел то, что должен был увидеть, без слов возвратил документ владельцу, так же молча наполнил стакан водкой и двинул в направлении Сергея Петровича. Затем дал знак, мол, всё окей, Застолье продолжается. Сергей Петрович ошалел настолько, что выпил предложенный ему стакан водки и медленно осел на место жениха. Придя в себя приблизительно на одну четверть, он тут же обратил своё недоумение к бывшей супруге, но наткнулся на её отсутствие. «Растворилась!», — как-то нехорошо осенило его, хотя этого давно следовало ожидать.
С тех пор Застолье приобрело несколько тяжеловатое свойство, однако по-прежнему не прерывалось ни на мгновение, даже ночью (гости спали по очереди, как на страже); обнаружилась тенденция застольщиков сбиваться в тесную кучку и петь, набычась, какие-то трансцендентные песни. Всё это шокировало Сергея Петровича, ибо он отказывался понимать, как это не прекращается Застолье, когда все поводы для него уже исчерпаны. Он выбивался из сил, чтобы получить объяснение происходящего, но вместо этого получал неизменный стакан водки (теперь пили только её). Он был один, был затерян в этом беспричинном, диком Застолье, и ему даже некому было излить свою душу, томящуюся попеременно тоской и ужасом: ведь он уже потерял всех близких ему людей. И вдруг однажды, блуждая без цели по комнатам, Сергей Петрович нашёл… свою бывшую жену! От радости у него сдавило сердце, и он вынужден был привалиться к дверному косяку, схватившись за грудь и трудно дыша. Екатерина Александровна не занималась любовью, на этот раз она просто сидела на стульчике у окна и выцветшими остатками своего божественного голоса валькирии напевала: «Слушай, давай вернёмся: в прокуренной кухне осталось вино…».
— Слава Богу, ты здесь, — сказал Сергей Петрович, как только смог заговорить, и присел на краешек кровати, потому что это была спальня. — Ты что-нибудь понимаешь? С какой радости продолжается это проклятое Застолье?
— «…в прокуренной кухне осталось вино», — допела Екатерина Александровна и, повернувшись к Сергею Петровичу, поглядела на него удивлённо. Сергей Петрович тоже смотрел на неё и думал, что она очень хороша, так же хороша, как в пятнадцать лет, когда он впервые заприметил её в Застолье. И действительно, она выглядела так, будто достигла своего пятнадцатилетия с внутренней стороны, как, наверное, сказал бы великий Шахразад ибн Павич (да снизойдёт мир на обоих!) В каком-то порыве Сергей Петрович вскочил и пересел на подоконник.
— Катя, — сказал он проникновенно, — давай опять поженимся… Нет, я всё понимаю, — продолжал он уныло в ответ на её взгляд. — Я просто подумал… по крайней мере, у Застолья будет причина…
— А обязательно нужна причина? — вдруг поинтересовалась Екатерина Александровна.
— Но ведь признать, что нам не нужны причины — значит, признать, что мы все сошли с ума! — с чувством воскликнул Сергей Петрович.
— Может быть, — прищурившись в окно, тихо произнесла Екатерина Александровна. Только тут Сергей Петрович заметил, как ужасна спальня, в которой они сидели: как ни выглядывай из её окна, не увидишь ничего, кроме неба, окно было заполнено небом, как пустой аквариум — водой, — и ни облачка, ни птицы, ни самолётного следа — чистое безумие!
— Мне кажется, — продолжила Екатерина Александровна после паузы, — что признать это рано или поздно всё равно приходится. Сумасшествие — это основа всего. Застолье — это сумасшествие, правда, как таковое, оно смертельно боится самого себя и поэтому всё время порождает «причины», «освящающие» и «узаконивающие» его, делающие его «культурным». Но, может быть, Застолье наконец просто устало порождать причины, ты не думал об этом? Оно устало и явилось нагим, а ты, как старый ханжа, испугался этой наготы. Впрочем… все мы дети Застолья. Вот только хорошо ли мы знаем Родившее нас?
— То, что ты говоришь, ужасно, — произнёс, округляя глаза, Сергей Петрович. — Нет, я не согласен с тобой! Я не верю, что все вот так просто посходили с ума, я знаю: причина существует, но о ней не хотят говорить. И всё-таки я выясню всю правду.
Екатерина Александровна пробормотала что-то, чего Сергей Петрович не расслышал.
— Извини, что ты сказала? — переспросил он.
Она поколебалась, видно было, что ей не хочется повторять, но всё же решилась:
— Я сказала: не более ужасно, чем то, что может оказаться в результате неумеренной тяги к отысканию причин.
Сергей Петрович соскользнул с подоконника и сел на корточки перед бывшей женой.
— Ты что-то знаешь, да? Тогда почему не расскажешь мне?
— Ничего я не знаю, — ответила она и совсем отвернулась, но взгляд Сергея Петровича успел поймать затрепетавшее нижнее веко и росисто блеснувшую из-под него слезу. В этот самый миг дверь открылась и в спальню, гудя, вошли гости, предводительствуемые дядей Сашей, который осторожно нёс два стакана водки, большой и поменьше, оба полные почти до краёв. Поставив стаканы на подоконник, дядя Саша завернул всю компанию из комнаты обратно в зал.
Этот инцидент привёл Сергея Петровича в бешенство. Твёрдо и яростно он устремился вслед застольщикам. Почуяв неладное, бывшая супруга поспешила за ним, забыв смахнуть слёзы. Однако Сергей Петрович не погнался за гостями, а направился в кладовку. Там он снял со стены и вытащил из чехла старую дедовскую двустволку, достал патронташ и принялся её заряжать. За этим занятием его и застала Екатерина Александровна.
— Что ты делаешь?! — крикнула она. — Опомнись! Что ты задумал?!
Сергей Петрович не отвечал, он лишь заряжал ружьё. Потом вскинул его одной рукой (при этом ствол со щёлком зафиксировался в прямом положении) и, игнорируя повисшую на нём Екатерину Александровну, двинулся навстречу несмолкающим звукам Застолья.
Выстрел прогремел, как Трубный Глас, довершившись жутким звоном: картечь пробила оконное стекло в пяти местах. Застолье навострило уши: такого ещё не бывало за всю его историю. Установив нужную ему тишину, Сергей Петрович перевёл палец на другой курок и произнёс срывающимся голосом:
— Если вы, свиньи, сию же секунду не скажете мне, в чём причина этого Застолья, иначе говоря, какого хрена вы тут пьянствуете, то я сейчас кого-нибудь завалю!
И тут со своего места грузно поднялся дядя Саша, вечный дядя Саша, балагур и душа Застолья, а также бывший тесть Сергея Петровича.
— Не надо! — вне себя крикнула Екатерина Александровна и попыталась повернуть к себе голову Сергея Петровича, но он оттолкнул её, и она упала в кресло, закрылась руками и глухо заревела.
— Пойдём! — коротко бросил дядя Саша.
Его не пускали, но он задержался лишь для того, чтобы осушить стакан водки и закусить двумя аппетитными патиссончиками, похожими на головы младенцев в чепчиках. Не глядя на Сергея Петровича, с набитым ртом, дядя Саша шаткой походкой покинул зал. Сергей Петрович отправился за ним, отчего-то сильно сжимая ружьё. Никто не преследовал их, и они добрались до самой дальней из комнат: дядя Саша — впереди, покачиваясь и приседая, как фигура на носу корабля, Сергей Петрович — сзади, всё больше холодея по мере их продвижения. Когда они дошли, первым, что увидел Сергей Петрович, был неработающий подъёмный кран за окном, который зачем-то выкрасили свежей жёлтой краской, и он празднично млел в лучах солнца. Дядя Саша приблизился к полке, где теснилась всякая белиберда, и Сергей Петрович не выдержал.
— Всё, хватит, — выдохнул он. — Извини, я погорячился. Давай вернёмся в зал.
Но дядя Саша вошёл в раж, а таковой он был неостановим.
— Что такое? — выговорил он слегка заплетающимся языком. — Ты хотел знать причину и ради этого раздолбал окно и насмерть всех перепугал, а теперь хочешь, чтобы всё шло по-прежнему? Ну, так знай: ты раздразнил причину, и уже не ты хочешь знать её, а она жаждет узнать, кто её раздразнил и посмотреть ему в лицо. Так что не отвертишься, зятёк. Положи ружьё и иди сюда, пусть Причина, Великая Причина Застолья, поглядит на тебя.
Сначала Сергей Петрович хотел просто сбежать, но вдруг понял, что бежать ему некуда и негде скрываться, что он действительно перешёл все границы и единственный путь теперь — это путь дядисашиной нетвёрдой руки, разбирающей баррикаду на страшной полке, да его собственных глаз: в них темнело от ужаса, но их было совершенно невозможно оторвать от зрелища постепенно редеющей стражи из всевозможных мелочей быта. Поставив ружьё в угол, Сергей Петрович медленно, как обезьяна к удаву, стал приближаться к месту неизжитого страха, источнику бесчисленных кошмаров, одним словом — Великой Причине Застолья, которая наконец-то всё прояснит и успокоит его, как может только она одна. Упс! — дядя Саша неправильно рассчитал захват, и последний мешавший взору предмет выскользнул из его пальцев и через полторы секунды погиб от смертельного поцелуя с полом. Это была старая кофемолка в виде водонапорной башни, а может, это была водонапорная башня в виде старой кофемолки, ибо все и всяческие масштабы уже заранее смещались…
(Мммбанндарллогииххарашшолливаммвиидннаахххх)
Сергей Петрович пригляделся и увидел… нет, не Обитателя Красной Усадьбы из рассказа Борхеса «There are more things», а всего лишь самого себя крупным планом, взирающего с невесть откуда взявшейся фотографии, но этого было более чем достаточно, потому что за уголок фотографии, как бы совершенно невзначай, но в то же время со всей определённостью коварнейшего умысла, зацепилась тоненькая чёрная ленточка. Сергей Петрович оцепенело пялился на свой морщинистый буроватый лик, пока до него не дошло, что он смотрится в небольшое прямоугольное зеркальце. Зеркальце с траурной перевязью.
Сердце вмиг остановилось, как локомотив на полном ходу, вагоны вздыбились, налезли друг на друга — и вдруг сломали хребет чему-то главному, без чего невозможно дальше смотреть кино. Сергей Петрович был, как кость, вправлен в небытие.
Послышались тихие, жутковатые в этом дальнем пределе Застолья, шаги и слово: «Папа?!.», на пару гулких мгновений пережившее того, кто его произнёс. Дядя Саша стоял в пустой комнате, наклонившись слегка вперёд и раскачиваясь, подобно стреле подъёмного крана на ветру. Он был сед, как тургеневское утро, и бессмертен, как ушедшая юность. Замысловато, точно плутая в невидимом лабиринте, он начал выбираться из комнаты. По пути он сильно ударился о косяк, но не почувствовал боли, хотя в глазах его и выбились слёзы. Он возвращался в Застолье.
2001 г.