…Driver, where are you taking us?
The Doors
(Водитель, куда ты везёшь нас? (англ.) — «Дорз»)
…И способен дотянуться до звёзд,
Не считая, что это сон…
«Кино»
Горят огни, сверкают звёзды,
Всё так сложно, всё так просто.
Мы ушли в открытый космос:
В этом мире больше нечего «ловить».
«Сплин»
Мы убежим, нас не догонят…
«Тату»
Олег Карский вернулся из командировки на родину викингов в подавленном настроении. Это никак не было связано с работой, просто выдыхалось то летнее боевое состояние мира, в котором он находился после «перезагрузки». По ночам ему всё чаще снился нищий, играющий на саксофоне, и вид у нищего был несчастнее, чем когда бы то ни было. В своё время Олег хотел помочь нищему «перезагрузить мир», но теперь ему самому опять требовалась помощь. Оксана видела угнетённое расположение духа старшего брата и не докучала ему расспросами. Но ей было невмоготу смотреть на то, как мучается Олег, и однажды, увидев во сне деда, она поведала ему о том, во что превратился брат после возвращения из командировки. Дед долго и задумчиво молчал, потом погладил её по голове и сказал:
— Я понял. Я загляну к нему в сон и выясню, в чём там дело, хотя, мне кажется, я уже и так знаю… А ты молодец, что заботишься о брате. У самой-то как дела? — и весь остаток сна Оксанка рассказывала деду про учёбу в институте и про одного парня с последнего курса, который ей жутко нравится, дед всё гладил её по голове, но как-то отрешённо.
А перед самым рассветом, когда Оксана уже спала без сновидений, Олегу, напротив, пригрезился сон. Будто бы он сидит на берегу пруда и дует в игрушечную флейту, которая была у него в детстве, а звуки вылетают в виде крохотных птичек, типа колибри, и все как подстреленные падают в пруд. Он пытается выдуть хотя бы одну птичку, которая будет жить и летать, но у него ничего не получается, и пруд у берега вскоре заполняется мёртвыми птичками.
Неожиданно сзади он слышит звук турбореактивных двигателей и, оглядываясь, видит самолёт вертикального взлёта и посадки, со свистом опускающийся на травяной ковёр неподалёку. На борту самолёта надпись: ВАПНЯРКА. Из кабины пилота выпрыгивает бодрый старик в лётчицком шлеме и апельсинного цвета рубашке с коротким рукавом. Олег с радостью узнаёт деда. Они обнимаются.
— Ну, розповидай, що в тэбэ за проблэмы, — говорит дед на своём сочном украинском и вдруг видит картину с мёртвыми птичками, запрудившими воду у берега, и с присвистыванием снимает шлем, обнаруживая под ним стрижку-полубокс в малороссийском стиле — с небольшим зачёсанным вперёд хохолком седых волос на темени.
— Да… гм, — озабоченно крякает он. — Зараз я й сам бачу…
— Послушай, дед, — со сдержанным жаром начинает Олег. — Я не хочу, чтоб ты считал меня нытиком, но моя Валгалла отсырела, и меч заржавел. Я чувствую, что дальше мне так не прожить. Нужно что-то предпринять.
— Мм, — говорит дед. — Может, снова «перезагрузиться»? Способом «Midnight Special», ты знаешь.
— Да нет, — отвечает Олег. — Тут нужно какое-то по-настоящему радикальное средство. Гораздо радикальнее, чем «Midnight Special».
Дед смотрит на внука с напряжённым интересом и лёгкой тревогой.
— Ты… ты маешь на увази…
— Да, — твёрдо говорит Олег. — Размыкатель Кругов. Только он может мне помочь. Кстати, Оксанка сказала, что, пока я был в командировке, мне звонил мой бывший одноклассник Андрей Асуров и передавал мне привет. Ты понимаешь, дед? Я должен быть с ребятами, я ведь всё-таки староста класса. Конечно, это будет означать, что я расстаюсь с Оксанкой, а может быть, даже с тобой, но, что касается Оксанки, то она взрослый человек, и я уже сделал для неё всё, что мог, а что касается тебя, то…
— Да пошли ты меня, старого пердуна, в задницу! — смеётся дед, хлопая Олега по плечу. — Пошли меня в задницу, я давно уже отдал концы! Робы, що тэбэ трэба, та и усэ! Розцэплыватель Колов, так Розцэплыватель Колов! Вдачи тэбэ, унук. А за Оксанку не переживай: я ей всё расскажу и возьму над ней, так сказать, онирическое шефство. Ну, vaya con Dios, что ли?
Они снова обнимаются. Дед надевает шлем и идёт к самолёту. Олег глядит ему вслед. Он получил необходимое ему благословение и теперь знает, куда идти и что делать…
…Запах, однако, усиливался по мере её продвижения всё дальше и дальше в чудесной перспективе, так что она в конце концов заметила и узнала этот запах – запах отработанного топлива, а вскоре и увидела на открывшейся взгляду автобусной остановке громадный синий «Мерседес», настоящий дорожный лайнер, у которого, несмотря на ранний час, толпились люди. Подойдя ближе, Ленка неожиданно обнаружила, что большинство этих людей ей хорошо знакомо, что это её класс разъезжается с выпускного бала, потому что все ребята были очень нарядные. Сама Ленка была, правда, как и шла — абсолютно голая, но одноклассники радостно приветствовали её появление и не показали никакого удивления по поводу её внешнего вида.
Посторонние люди на остановке, однако, отреагировали не слишком дружелюбно, а некоторые так прямо возмущённо.
— Чёрт-те что творится на этих выпускных балах! — взорвалась тестообразная тётка лет пятидесяти. — Их надо запретить! Они там наркотиков обтрескаются, а потом ходят в чём мать родила! Куда ж милиция-то там у них смотрит, на балах-то этих?! Постыдилась бы, бессовестная! — (это уже непосредственно Ленке) — Ещё и зенки вылупила!
— У меня красивое тело, и я вымылась, — с достоинством возразила Ленка. — Мне нечего скрывать и нечего стыдиться, — и однокашники восторженно захохотали и зааплодировали, заглушая клокотание тётки, взбешённой невообразимой наглостью этой кошмарной нынешней молодёжи.
— Вы-то, вы-то куда смотрите?! — возопила тётка, тыча своим уродливым, в жировых наплывах, пальцем в темнолицего мужчину с усами и курчавой бородкой, в финикийской шапочке с золотыми и серебряными узорами, державшего в руке магнитофон. — Вы, надо так понимать, ихний руководитель?
— Не надо так понимать, сударыня, — иронически покачал головой мужчина с магнитофоном. — Смею вас уверить, что я нахожусь здесь столько же по собственному желанию, сколько и по милостивому соизволению сих юных божеств, одно из которых вы столь курьёзным образом попытались «пристыдить».
— А, да идите вы к лешему! — раздражённо отмахнулась тётка, ретируясь с поля боя. — Стоит тут, плетёт чего-то, Хоттабыч незатаренный! Делайте что хотите — хоть кишки наружу вываливайте! Что за народ пошёл!..
В это мгновение раздалось гудение клаксона, побуждавшее к расторопности…
…Я услышала сигнал и бросилась в ту сторону. Я не могла понять, что произошло. Мы с Андрюшей шли рядом, всё было так чудесно — как вдруг нас словно накрыло каким-то облаком, и вот теперь, вынырнув из него на звук клаксона, я увидела, что все наши уже погружаются в автобус. Автобус был крутой, марки «Мерседес», но изнутри (и отчасти даже снаружи) переделанный под обычный городской «лоховоз», в который люди набиваются как селёдка…если, конечно, успевают. Подбегая к дверям, я заметила, как в мягко освещённой утробе «Мерса» блеснула золотом и серебром шапочка Владимира Андреевича. Я влетела в автобус последней, двери сомкнулись, и, отдышавшись, я поймала Андрюшин взгляд: он стоял с В.А., и от обоих исходил какой-то нематериальный свет.
— Танька! — сказал он, пробираясь мне навстречу и понарошку хмурясь. — Ты где там застряла? Чуть без тебя не уехали, блин!
Мы поцеловались у всех на виду («Бессовестные! Как звери!», — прошипел кто-то из «посторонних», но на них нам было наплевать). Наш славный 11 «А» в полном составе оккупировал добрую треть автобуса (я заметила даже невесть откуда появившуюся Ленку Троянскую, совершенно, к тому же, обнажённую), предоставив «посторонним» сидячие места. У меня очень развита интуиция (я поэтому часто волнуюсь, предчувствия всегда переполняют меня), и теперь что-то настойчиво говорило мне, что это не обычная поездка, что мы вовсе не разъезжаемся по домам, чтобы потом встречаться раз в пять лет и узнавать, кто как устроился и кто сколько нарожал детей. Это они — «посторонние» — разъезжаются. Мы же (всеми чувствами, включая шестое, я ощущала это!) поедем далеко, так далеко, что этим «посторонним» и не снилось! Они все выйдут на своих остановках, все устремятся на свои круги — ведь для них это просто маршрут номер восемь — ну и что с того, что восьмёрка повержена наземь? Как рассуждает нормальный человек? Существует маршрут № 8, а маршрута № Бесконечность, напротив, не существует. Следовательно, номер просто каким-то образом перекосился. И все, кроме нас и водителя, были свято в этом уверены, а иначе они нипочём бы не сели в автобус: мало ли куда завезёт…
На конечной остановке восьмого маршрута должны были выйти последние «посторонние», и действительно — вышли все, за исключением одного, по-видимому, нетрезвого мужика, посапывающего на сиденье, привалившись к окну. Кто-то из наших предложил приколоться и не будить мужика — пусть проснётся естественным образом. (Этот мужик потом нас всех просто «убил» своим поведением, хотя В.А. не удивился ни чуточки — казалось, он ничего другого и не ожидал).
Когда все, таким образом, вышли (мужик был «в отрубе», и потому не в счёт), явилась возможность поближе познакомиться с нашим водителем. Звали его Тимотеос, или просто Тимоха, он был сухопарый, загорелый, бритый, слегка приблатнённого вида, с «фиксой» в верхней челюсти. Как я с сердечным трепетом и ожидала, он не стал нас выпроваживать, не стал заезжать отметиться в депо, чтобы потом пойти по второму кругу. Вместо этого он крутанул руль, сворачивая вправо на какую-то незнакомую дорогу, и погнал свой «autobus ivre» (Пьяный автобус (фр.)) прочь от восьмого маршрута и от всех маршрутов вообще. Новый день уже наспел вокруг, но ему нас было не заневолить. В подтверждение этому Тимоха врубил на полную «катушку» магнитофон (у него был свой, а наш переносной двухкассетник лежал на сиденье, куда его определил В.А.), и, рассевшись по всему салону, мы неистово распевали вместе с «Дорз»:
You know that a day destroys a night,
A night divides a day:
Try to run,
Try to hide,
Break on through to the other side!
(Ты знаешь: день разрушает ночь,
Ночь разбивает день:
Постарайся убежать,
Постарайся спрятаться,
Прорвись по ту сторону! (англ.))
Вдруг Тимоха выключил музыку, сбросил скорость и начал приставать к обочине. Мы недоумённо притихли.
— На гаишника нарвались! — крикнул из кабины Тимоха. — Не ссыте, ребят, отмажемся. Зуб даю — чисто отмажемся!
Мы с Андрюшей перебрались поближе к кабине, чтобы видеть и слышать происходящее между Тимохой и инспектором.
— Чё у тя с номером, на хер?! — ругался мордастый гаишник. — Ты по какому маршруту ходишь?!
— Спокойно, командир. По восьмому хожу.
— А здесь ты какого хрена делаешь, и чё у тя, блин, восьмёрка лежмя лежит, будто надралась с утра пораньше?!
— Чё я тут делаю, командир, — на то у меня своё начальство есть, — хитро улыбнулся Тимоха. — А восьмёрка — так хрен её знает, может, в натуре, вмазала. За ней не уследишь, на хер. Чуть зазеваешься — она и вмажет, а потом валяется, мудака из меня, сука, делает.
Тимоха очень прикольно глумился над инспектором, и многие из нас, особенно девчонки, захихикали, и у меня тоже вырвался смешок.
— Слушай, командир, с восьмёркой я разберусь. Ты пропусти меня, ладно? а то мне ехать надо.
— Я т-тя щас через семь дырочек пропущу!! — побагровел гаишник. — Ты из меня мудака-то не делай! Куда тебе ехать с таким номером?!
— Нельзя ехать, говоришь? — Тимоха озорно блеснул глазами в нашу сторону. — Ну, как скажешь, командир, как скажешь… — и, весело нахмурившись, он глянул куда-то вбок и вдаль, где за серыми кустами, на которых осела придорожная пыль, и редкими деревьями пространство отпугивало, как будто там проходил обрыв. У меня захватило дух, и я прижалась к Андрею.
Внезапно «Мерс» взревел и сошёл с дороги, ломанувшись через кусты к тому самому пугающему, что казалось эфирно-голубой бездной. Как правосознательный и уважающий представителей Закона водитель, Тимоха послушался толстомордого гаишника, полагавшего, что он не может ехать с номером в виде пьяной восьмёрки. В принципе, мы и все чувствовали, что гаишник прав, что ехать с таким номером западло. Поэтому Тимоха чисто отмазался — взлетел. Наш «Мерс» поднялся с края обрыва в небеса, с геометрической точностью смещаясь в незримом воздушном параллелепипеде вперёд и выше, и по решительному виду Тимохи было понятно, что он готов пронизать все пять (или сколько их там) слоёв атмосферы. Мы летели excelsior (Вперёд и выше (лат.)) мимо кучевых и перистых облаков, мимо красных и зелёных мячиков радиозондов, красиво смотрящихся на фоне перламутровых облачков-иридул, выше их наиболее вознесённых серебристых родичей сквозь огненный ад термосферы, где сгорают без остатка громадные метеоры…
…Мужик продрал глаза, когда мы неслись уже в экзосфере, где витают ИСЗ и космические корабли и рождаются некоторые виды полярных сияний. Проснувшись, он слегка застонал и схватился за голову: его одолевало похмелье. Потом отупело посмотрел в окно, за которым ослепительными вспышками проносились болиды и, лениво вращаясь, уплывали во тьму аляповатые астероиды, похожие на колоссальных морских ежей с удалёнными иглами. Мы затаив дыхание наблюдали за ним. Он поднялся, пошатываясь, направился к дверям и нажал (попав с третьего раза) на кнопку остановки по требованию. Мы не могли поверить своим глазам, и только В. А. тихонько улыбался, по всей вероятности, предвидев всё это. Тимоха завис в пространстве, открыл двери, и мужик вышел в открытый космос. Выйдя, он первым делом осмотрелся и вдруг, словно обнаружив то, что было ему нужно, взвёл кверху указательный палец и погрёб ногами куда-то в космическую пустоту. Подгребя к чему-то, что видел опять-таки только он один, мужик достал из кармана… деньги и протянул Пустоте, проглотившей их. В обмен на деньги Пустота выплюнула ему кружку пива. Мы хором ахнули, прикованные к этой безумной сцене. Отхлебнув пива, мужик удовлетворённо причмокнул языком и погрёб мимо пролетающих в опасной близости метеоров в блистающее звёздами и расшитое кометами чёрное никуда, в котором он, однако, находил какой-то путь, нимало для него не странный. Тимоха тронулся дальше. Мы все как один посмотрели на В.А. в надежде, что он объяснит нам такое дикое поведение мужика.
— Разница контекстов, — с улыбкой подсказал Сагин. — Нам его поведение представляется диким, потому что контекст, в котором мы его воспринимаем, неизмеримо шире, нежели контекст его собственного восприятия. В этом всё дело, друзья мои. Сейчас он выпьет пива, похмелье пройдёт, жизнь станет вновь прекрасной. И да пребудет с ним Господь его Контекст, аминь. Suum cuique (Каждому своё (лат.)), как учили древние.
— Я всё-таки не совсем понимаю, Владимир Андреевич, — озадаченно молвил наш староста Олег Карский, поправляя на носу очки. — Если наш Автобус — Размыкатель Кругов и Расширитель Контекстов, то почему он не расширил контекст и для этого мужика?
— Всё-то тебе надо знать, Олежка! — горячо возмутилась Оля Баранова, пламенная поборница Тайны, в которой видела Силу Жизни.
— Он просто не был готов к этому, — ответил Сагин. — Контекст расширяется лишь для Истинных Пассажиров Синего Автобуса, а он им не был. Идите-ка сюда, я обнаружил кое-что любопытное для всех нас.
Он стоял рядом с табличкой, на которой обычно пишут заповеди для пассажиров: типа не воскури, не восплюй, не высунь головы твоей из окна, ни руки, ничего, что есть у тебя из членов твоих, и т.д. Однако на этой табличке не было никаких заповедей. Но, с другой стороны, там не было и никаких откровений, ничего такого апокалиптического, как можно было ожидать. Просто монументальный список всех Истинных Пассажиров (и Водителя) Синего Автобуса, в общем числе тридцати двух человек:
САГИН, Владимир Андреевич, учитель истории (1957 — ∞);
АСУРОВ, Андрей (1975 — ∞);
АШКИН, Виктор (1976 — ∞);
БАРАНОВА, Ольга (1976 — ∞);
БУРКАЛОВ, Артём (1975 — ∞);
БЫКОВ, Геннадий (1976 — ∞);
ВАЛЕТОВА, Татьяна (1976 — ∞);
ВОРОНСКАЯ, Светлана (1976 — ∞);
ГЛЮКОВ, Александр (1976 — ∞);
ГУДИН, Владимир (1976 — ∞);
ЕРОХИНА, Кристина (1976 — ∞);
ЖИЛЯНСКИХ, Ксения (1976 — ∞);
ИКАРОВ, Максим (1975 — ∞);
ИКАРОВА, Надежда (1975 — ∞);
КАРСКИЙ, Олег (1975 — ∞);
КУРИЛЬЦЕВА, Наталья (1976 — ∞);
МЕРЦАЛОВА, Мадлен (1976 — ∞);
МУРЫЛЁВ, Павел (1976 — ∞);
МУСАТОВ, Владислав (1975 — ∞);
НЕСУНОВА, Наталья (1976 — ∞);
ОКОЁМОБОРЕЦ, Иван (1975 — ∞);
ОРФИЕНКО, Александр (1976 — ∞);
ПЕРАДАСТРОВА, Мария (1976 — ∞);
ПУНОВ, Алексей (1976 — ∞);
РАСКАТОВА, Ольга (1976 — ∞);
РЮХИНА, Оксана (1976 — ∞);
ТРОЯНСКАЯ, Елена (1975 — ∞);
УЛЁТОВА, Елена (1976 — ∞);
ХОРУНЖИЕВ, Сергей (1975 — ∞);
ЭТЕРНО, Анастасия (1976 — ∞);
ЯСНОСОНОВ, Сергей (1976 — ∞);
БАРАНКИН, Тимотеос, водитель (1968 — ∞).
– Не понял, — сказал Тёма Буркалов. — А кто это — «Мерцалова, Мадлен»? — и мы все с недоумением уставились на Аньку Мерцалову, так что та порядком смутилась, и необыкновенные русалочьи глаза её (хотелось сказать — очи), от которых мы все просто тащились, в поисках поддержки устремились на Сагина.
— Думаю, — сказал В.А., — пусть Мадлен сама всё расскажет. Мадлен, ты ведь боялась, что никто так и не узнает. Теперь настал твой «звёздный час» — в буквальном, — он с улыбкой показал за окно, — смысле слова «звёздный»…
— Ну, — замялась Аня. — Всё дело в том… Просто Мадлен — это моё настоящее имя…
— Это действительно слишком просто, Ань, — со смехом сказал Андрей (он стоял за моей спиной, сцепив руки в замок на моём животе, что было мне всегда приятно). — Мы от тебя ждём истории, понимаешь? «Madeleine, Herstory: Истинная История Мадлен».
— Истории, Андрюш, это скорее по твоей части, — отпарировала Аня. — А из меня рассказчица не фонтан.
— Да ладно тебе! — продолжал прикалываться Андрей. — От лица всех присутствующих торжественно обещаю, что мы проявим милостивую снисходительность к многочисленным стилистическим и композиционным огрехам твоего рассказа. Итак, внимание — повесть: «Откуда есть пошла Мадлен Мерцалова, и каковое из ейных имён нача первее быти». Давай, Ань, мы слушаем.
Анюта совсем застремалась, и разошедшийся Андрей внёс следующее предложение: он сядет рядом с Аней, которая будет нашёптывать ему историю на ушко, а он будет её пересказывать — таким образом, история нам предстанет в блестящей литературной обработке.
— Протестую! — подала я голос. — Я категорически против подобного медиумизма. Неизвестно ещё, что ему нашепчет эта «русалочка», и перескажет ли он именно её слова или сочинит нам байку для отвода глаз.
— Ревность на корабле, — сказал Андрей и, дурачась, поднёс растопыренную пятерню к моему горлу.
— Ладно! — решилась Аня. — Я расскажу, как сумею. Давайте только сядем.
Мы расселись, и Анюта повела свой рассказ. Вот он, слово в слово, как она говорила.
История Мадлен
«Нача первее быти» (как ты выразился, Андрюша) имя «Мадлен». Так назвали меня родители, потому что верили в живую связь имени с судьбой. Мой папа был по профессии дегустатором вин, и у него была теория, что имена нужно пробовать на вкус, как и вина. Прежде чем я успела родиться, он продегустировал десятки имён и нашёл имя «Мадлен» наиболее приятным на вкус. Он рассказывал, что мусолил его несколько дней, пока не понял, что так и только так должны звать его дочь (в том, что у него родится именно дочь, он почему-то ни секунды не сомневался). Он верил, что Судьба будет ласкать меня точно так же, как моё имя ласкало прихотливые вкусовые сосочки на его многоопытном языке.
Однако, когда первые восторги по поводу присвоения мне столь изысканного имени немного улеглись, неожиданно выступила чисто практическая проблема приживания данного антропонимического изыска в среде других, гораздо менее утончённых женских антропонимов — всяких там «Наташек», «Светок», «Ленок» («Спасибо!», — воскликнули хором, смеясь, Воронская, Курильцева, Несунова, Троянская и Улётова, но, поскольку там, где мы летели, не было уже «ни печали, ни зла, ни гордости, ни обиды», то ни одна из них и не обиделась всерьёз). И было принято нелёгкое решение: записать меня официально как «Анну», дабы исключить возможные социальные трения. Проще говоря, постановили: пусть в «садике» и в школе будет Анькой, чтобы не дразнили, а дома возвращается в контекст своего подлинного имени Мадлен. Так я и жила долгие годы — двумя разными жизнями, под двумя различными вывесками: плебейка Анька — и патрицианка Мадлен. Анька бегала с портфелем, отбивалась от мальчишек, списывала и давала списывать, вполне могла при случае быть обозвана «дурой», — и никтошеньки не подозревал, что стоит ей прийти домой, как в ней расцветает юная фея Мадлен — свет и отрада всего семейства. Я любила эти мгновения, когда приходишь из школы и радостно обретаешь возвышенно-чистую, янтарно-прозрачную, лучисто-нежную ауру своего родного имени, становишься самой собой и делаешь только то, что полагается делать Мадлен: рисуешь изумрудные замки и большеглазых, серпантинноволосых, златонарядных принцесс, серебряной ложечкой поедаешь изумительной желтизны бисквитное пирожное, ходишь в лазоревом платьице с воланчиками и пелеринкой, сшитом искусницей мамой, и мечтаешь о судьбе такой же необъятной, как безумные очи тех самых принцесс, населяющих готические замки, украшенные узкими, похожими на вараньи языки, флагами. Я ходила в школу, как царская дочь, вынужденная скрывать своё происхождение. Естественно, я страдала. Я не могла открыть вам, кто я, потому что боялась, что вы меня задразните. Не хватало ещё, думала я, чтобы моё настоящее имя превратилось в школьную «кликуху»! Кто это? Да Анька «Мадлен» из пятого «А». Поэтому я покорно носила «вериги» моего немилого второго имени, и оно начинало опутывать мою судьбу, точно мерзкий спрут, стремясь разобщить с её подлинным живительным источником. Эта «Анька» глушила меня, как сорняк. Ведь для «общества» я была ею, а Мадлен существовала в каком-то фантоматичном, выморочном мире — мире детских игр, девчоночьих грёз и упоений, и этот мир, как и детство в целом, был обречён на гибель. Но мы сами постарались (я хочу сказать — мои родители и я) — оградили царство Мадлен от любых поползновений реальности, и теперь оно должно было исчезнуть, как тень, в жестокий полдень жизни.
После школы я поступила в вуз, и вскоре за мной начал ухаживать один молодой человек. Когда он спросил, как меня зовут, я по привычке сказала: «Аня» и тут же испугалась — ведь мне были небезразличны его ухаживания, и если мы должны были стать близки друг другу, я не могла оставить его в неведении относительно моего «сакрального» имени. Но было уже поздно: теперь, если бы я открылась ему, он, чего доброго, посчитал бы меня шизофреничкой.
Через некоторое время мы поженились, и я стала жить с мужем, отдельно от родителей, в квартире, которую мы снимали. Нет нужды упоминать, что я стала Анной окончательно и бесповоротно, ибо жила уже вне всех условий, обеспечивавших бытие Мадлен. Русалка, образно выражаясь, вышла на сушу и не вернулась в родную стихию, и таинственный, отливающий зеленоватым золотом хвост мерцающей рыбодевы (то есть все мои, как сказал бы граф Толстой, «очарования» в стиле «Мадлен») — «хвост» этот оказался бессмысленной роскошью в мире взрослой жизни, где наивысшей доблестью почиталось антиакробатическое умение «твёрдо стоять обеими ногами на земле». С родителями я почти не виделась (муж отчего-то их невзлюбил), никто не звал меня моим голубящим и возвышающим душу «принцессиным» именем, и мало-помалу я и сама забыла его. Жизнь моя с мужем не сложилась, после вуза я пошла работать по специальности, он же уже на четвёртом курсе занялся бизнесом, бросил вуз, потом всё-таки купил («для солидности») диплом о высшем образовании и продолжал развивать свою коммерческую деятельность. Он пристрастился к дорогому спиртному, как воду хлестал коньяк «Hennessy», и характер его всё больше портился. Он орал на меня, мог ударить, подозревая в каких-то вымышленных изменах, обсыпал меня такой лексикой, что у Мадлен бы просто свернулась её благородная кровь, но так как я уже не была ею, так как я «благополучно» превратилась в «Аньку-стерву» и «заразу», то гемодинамика моя не слишком страдала от всех этих унижений.
Мы жили уже в шикарно обставленной пятикомнатной квартире, хищно мечущей евролоск со своих mille plateaux (Тысяча поверхностей (фр.)). Была у нас и замечательная библиотека, собранная мужем опять-таки «для понта» — он платил одному старичку-филологу, чтобы тот её нам составил. Тут были Джойс и Кафка, Пруст и Музиль, Набоков и Борхес, Мейринк и Бруно Шульц — все издания очень солидные, так что любой пришедший в гости мог полюбоваться их крепкими корешками, почти каждый из которых блистал внушительным оттиском имени того или иного гения мировой литературы. На досуге я почитывала кое-кого из авторов, но гнусный хомут заурядности, надетый на меня моим вторым именем, уже мешал мне порою поднять голову, чтобы увидеть вместе с писателем «звёзд небодрево» или что-нибудь ещё в этом роде.
Но однажды у меня случилось прозрение. Если принять во внимание, что имя «Мадлен», было всегда моей душой, тогда как «Анна» — только внешней оболочкой, то, можно считать, произошло нечто вроде платоновского анамнеза, а помог мне в этом Пруст. У него есть чудное место о пирожном, которое ребёнком очень любил главный герой и вкус которого потом, много лет спустя, вызвал непроизвольное, яркое и целостное воспоминание о городке его детства. А звали пирожное в точности, как и меня — «мадлен». Меня будто током пронизало — я вспомнила, кто я на самом деле, и поняла, что никакой «Аньки» никогда не было, что всё, связанное с этим «именем» — недоразумение, не имеющее ко мне никакого отношения и не смеющее определять моё бытие. В этот момент я увидела свою жизнь как облако – отвратительное грязно-жёлтое облако. Меня едва не вырвало от омерзения, и я вслепую бросилась куда-то, ища выход из этого ужасного облака, как вдруг оно рассеялось, и я обнаружила себя идущей с вами к автобусной остановке. Дальнейшее — наша общая история, теперь уже по-настоящему общая: ведь вы знаете моё подлинное имя.
Когда Мадлен закончила, все какое-то время молчали: каждый был по-своему потрясён её рассказом.
— Ну чё, — сказал наконец Макс Икаров, глянув на свою сестру-двойняшку. — По-моему, просто суперклёво. А говорила — не умеешь рассказывать. Ты чё скажешь, Андрюх?
— Я бы отметил пару стилистических шероховатостей, но в целом впечатление чрезвычайно благоприятное, — оценил наш arbiter elegantiarum(Арбитр изящества (лат.)). Засим, подло бросив меня на произвол судьбы, он подошёл к Мерцаловой и галантно поцеловал ей руку. — Это была пирдуха, мадемуазель, — сказал он. — Вы открыли нам новую планету — саму себя. Без сомнения, вы достойны своего сладкозвучнейшего имени.
Я закусила губу, глядя на эту сцену, и мне пришлось напомнить себе, что в нашем контексте нет «ни обиды, ни зла», но, когда Андрей снова сел рядом со мной, я не преминула больно ущипнуть его — пусть знает.
— Итак, — молвил Сагин, — мы все согласны с тем, что Мадлен имеет полное право пребывать здесь не в том порабощающем и закрепощающем контексте, в котором мы её, к несчастью, так долго воспринимали, но в свободном контексте своего подлинного имени, которое так прекрасно?
В.А. обвёл нас всех вопросительным взглядом, но никто и не думал возражать: Мадлен — это круто, тем более, что она так здорово всё рассказала, открывшись нам с такой стороны, с какой мы её никогда не знали и на которую лишь смутно намекали её колдовские русалочьи очи.
— Эу! — раздался в репродукторе голос Тимохи. — Я её вижу. Вон она…
— Кто она?! — воскликнули мы все хором.
— Ну, звезда эта…как её… щас гляну, во! — конечная остановка — улица Гнибедова, следующая остановка — Логастер.
Мы столпились возле кабины, и я увидела, как навстречу нам из чудовищно древней космической мглы (последние, самые старые квазизвёздные радиоисточники, или, проще говоря, квазары, возраст которых исчислялся десятками миллиардов лет, остались позади) медленно, но верно вырастает чудо-звезда с золотой короной и фотосферой, тревожно-сладко напомнившей мне давний Лик, однажды, когда я спала сном тяжкой обиды на весь мир, так часто случающимся в детстве, заглянувший в мой сон и шёпотом, по секрету, пообещавший, что когда-нибудь я, юная богиня Танит Ваалет, вернусь домой. Это был весьма странный Лик, он поддавался лишь очень приблизительному описанию; пожалуй, можно было сказать, что он представлял собою сплошное кипение пламенно-радостных улыбок, кипение, рождавшее тот самый Шёпот, которым Лик посулил мне возвращение. И сейчас, глядя на Звезду, всё шире распахивающую нам свои золотые мегаобъятья, я вижу те же Улыбки и слышу тот же Шёпот, только гораздо явственнее, чем в тот раз: так, я вдруг понимаю, что Свет, исходящий от Звезды, и Шёпот — это совершенно одно и то же, что наш Расширитель Контекстов летит, обуянный апокалиптическим светошёпотом Логастера — предвечного, непреходящего, запредельного, самоизрекающегося Слова-Звёзды. «КартхадашатКартхадашатКартхадашат», — всё ярче-громче, всё теплее сияет-шепчется Оно, и вот уже совсем «горячо», — так «горячо» бывает лишь в одном случае — когда ты в максимальной близости от взыскуемого, а значит, и от конца игры.
Этой игры.
Таковы были ощущения Танит Ваалет, а в это время, созерцая всё то же кипящее море Улыбок и так же впитывая истекающую из него золотозарную реку Шёпота, беззвучно и счастливо плакал Hannibalus Rex, солёные ручейки струились по тёмному пергаменту его лица — как будто под действием Логастера таяли последние кристаллики слёз, образовавшиеся тогда, у ледяной пропасти, на суровом альпийском перевале, в вечно тоскующем и вечно воинствующем земном пределе.
2003 г.