Пролог
…Я вывел своеобразный закон: загримироваться, приклеить бакенбарды — этого очень мало. Ограничиться бакенбардами — это кощунство. Будь добр, сними эти бакенбарды. Потому что если ты хотя бы сотую долю того, что испытал этот человек, не проживешь сам — не имеешь права. Мне говорят: ну сколько ты так выдержишь? Я говорю: сколько протяну — всё моё. В этом моя честность. Если хотя бы не попробовать дотянуться, чуть-чуть дотянуться до этого бешенства — тогда не имеешь права…
— Сергей Витальевич, за что вас так не любят?
— Меня так не любят? Оригинально. Я думаю, что такая постановка вопроса — немножко… относительная. Дело всё в ролях. Роли совершенно разные. В некоторых из них вы меня не узнаете вообще, т.е. одна роль такая, другая такая. Кому-то нравится одна роль, кому-то другая, кому-то третья. Кто-то с упоением смотрел на бандита Сашу Белого. Но потом понравился милиционер, такой кристально честный, чистый, абсолютно добрый персонаж Кравцов, который был совершенной противоположностью бандиту. Многим, особенно критике, хотелось, чтобы я на всю жизнь остался Сашей Белым, потому что так очень удобно — поставить крест: да это Безруков, который всю жизнь играет только бандитов! — и зачеркнуть всё, что было до «Бригады». Критике в принципе было бы удобно из меня сделать социального героя, играющего сильные, мощные образы, но это бандиты, это невысокого полёта и невысокого интеллектуального уровня персонажи. Такой человек из двора. Не вышло. Я, к счастью, воспитан так, что не могу оставаться в одном и том же гриме, в одном и том же амплуа, которое пытаются мне приклеить. И история продолжалась. Кому-то нравится Брилик, кому-то не нравится Азазель. Кому-то нравился Есенин, кому-то не нравился. Потом понравился Йешуа… И теперь мне пытаются ставить в упрёк: «По гениям пошел…» То Пушкин, то Есенин…
— У каждого в душе свой Есенин, у каждого свой Пушкин, свой Йешуа, естественно. Не страшно предлагать собственное видение?
— Ну как… Конечно, страшно. Страшно так же, как страшно актёру браться за Гамлета, за Ромео. Но природа актёрского ремесла в том, что если всего бояться, то ничего и не сыграешь в своей жизни. А для чего я пришёл в эту жизнь? Ну если я актёр — для чего? Если я пришёл в эту профессию, значит, я должен попробовать, я должен испытать всё. Сходить с ума на сцене, смеяться по-настоящему, рыдать по-настоящему, любить на сцене по-настоящему. Беда-то сейчас в том, что многие не умеют этого делать. А когда режиссёр говорит: «Друг мой, а мне нужно, чтобы ты здесь любил, а здесь чтобы ты ненавидел…» — «Нет, я это так вот сделаю!» Нет, так в жизни не бывает, в жизни эмоции сильные, а где они? Порой актёры этого не могут. Не умеют тратиться, к великому сожалению. А великие мастера — умели.
— Можно научить человека быть актёром?
— Можно научить ремеслу. Из замечательной комедии «Служебный роман»: и зайца можно научить на трубе играть, да? Но по сути актёр состоит из души. Я превращаюсь в того или иного героя, я пытаюсь это прожить по-настоящему. И в этом моя честность. В каждом своем герое я верю в предлагаемые обстоятельства. Это трудно, это очень трудно. Прочувствовать, прожить, чтобы все чувства, все эмоции были подлинными — вот чему учили меня мои учителя. Поэтому и получается такая путаница в головах. Допустим, когда сыграешь Сашу Белого, люди думают, что ты, наверное, такой же и в жизни. После «Бригады» ко мне всерьёз относились как к Белому. Потом был милиционер, потом был телевизионный Есенин.
— Второй раз играть Есенина — менее предосудительно, чем тиражировать себя в амплуа бандита?
— Тут совсем другое. Сергея Александровича в телефильме в полной мере передать не удалось, потому что жанр поставил те самые границы, через которые прорваться было невозможно. Получилось, скажем, больше скандала, нежели того лирического героя, которого бы мне хотелось, который был в спектакле «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?». Вот это лирическое в меньшей степени представлено в картине, чем есенинский бунт против собственного сусального образа, вылизанного, причёсанного. Сам Есенин говорил: «Все хотите, чтоб я был прилизанным паинькой!» Чтобы взорвать эту ситуацию, нужно было показать этот бунт. Я сыграл литературного героя Есенина — его Пугачева, его номаха из страны негодяев. У Есенина не было ни одной положительной рецензии при жизни, ни одной. Записав его в крестьянские поэты, его просто уничтожали. Даже лучшие друзья говорили ему: «Ну какой ты поэт? Ну в лучшем случае в альбом для барышень стишата твои». И это — Есенину… Показав сложную жизнь его, неприкаянную, жуткую порой, трагическую, мы даём понять: наши великие поэты, наши кумиры были людьми, они страдали. Придя к этому, я понял, что должен получить эту роль, должен. Потому как после спектакля 1995 года, получив лауреата Государственной премии и медали за тот образ Есенина, я понял — это неправильно. Какое я имею право взять часть славы есенинской? Сергей Александрович, наверное, сказал бы: «Ну ты получил эту славу, ты доволен? Ты счастлив? А теперь получи то, что я прожил. Ты хочешь, чтоб тебе было больно? Ведь и жизнь у меня была неприкаянной и страшной, и финал трагический. А ты, значит, снимаешь только сливки…» Всё должно быть уравновешено. И я получил это. Да, мне было больно, мне было страшно, даже жутко. Я получил. Вот и всё. В этом смысле моя боль — правда, и то, что мне вручали когда-то за Есенина медали, — правда.
Эпилог
— …А почему вы все про Пушкина и Есенина, а про «Мастера и Маргариту» ни слова?
— Ну потому что нельзя мешать… Там тоже испытание было: две ночи на кресте. Не сравнивая никоим образом и не сопоставляя… Сперва — холодная ночь, ветродуй и пар изо рта. И ты в одной набедренной повязке, привязанный к кресту. И так восемь заходов… Судороги унять было невозможно. То, что не случилось воспаления лёгких, — это было моё собственное чудо. А на вторую ночь ветер дуть перестал, полная луна, меня укрывают, а я говорю: «Мне не холодно». Мне говорят: «Серега, ты что?». А мне не холодно. Две контрастные ночи. Одна — чистый ад, думал, умру. А вторая ночь — милость небесная…
Мария Боголюбская.