- Кто поедет освещать ликвидацию последствий аварии на Чернобыльской АЭС? Там работают сейчас тысячи волгоградцев, — задал вопрос редактор. В ответ затянувшееся молчание. Шеф обвёл глазами собравшихся… И я не выдержал, поднял руку.
— Готовьте приказ, — тут же вызвал редактор секретаря приёмной.
Через день самолёт приземлился в киевском аэропорту Борисполь. При выходе на трап увидел поливочные машины, омывающие территорию аэродрома и проходящий транспорт. Наш автобус, следующий в город, то и дело останавливали посты ГАИ и дозиметрического контроля.
Киев в зелени каштанов было не узнать — встревоженные лица горожан, не слышно смеха даже на Крещатике.
В гостинице, где таких же, как я, журналистов временно поселили перед тем как отправить в чернобыльскую зону, узнал, что тысячи киевлян срочно отправили детей на юг, кто куда смог. Только и говорили о повышенном фоне радиации. Фонили каштаны, кустарники, невидимая радиация разносилась в воздухе. Случайно сталкиваюсь в гостинице с Валерием Леонтьевым, он собирался на концерт в Зелёный Мыс. Консьержка, узнав куда я направляюсь, делает огромные глаза, сочувственно вздыхает. И тут же спрашивает:
— Как там, в Чернобыле?
Сам я ничего толком не знаю. Успокаиваю её словами тогдашнего генсека Горбачёва: «Ситуация под контролем». И слышу в ответ: «… этот меченый, весь мир трубит о нашей беде, радиацией накрыло 20 стран, а ему всё нипочём…»
И вот я в Чернобыле, в штабе правительственной комиссии, что расположился в здании горкома партии. Наглухо закрытые окна, несмотря на августовскую жару. На дверях приколоты листки с надписями: «Институт атомной энергии», «АН СССР…»
Проходя по коридору, слышу из кабинета голос говорящего по телефону человека. По обрывкам разговора понимаю о чём идёт речь: «Хуже Хиросимы… Там одна бомба, а здесь семь… И последствия Чернобыля будут ощущать ещё несколько поколений…»
— Зачем приехали, жить надоело? — напустился на нас дежурный по штабу. На его столе огромная карта зоны заражения и кипы бумаг.
— А-а, ладно, — махнул он рукой, — раз приехали, помогите составить отчёт, вы же журналисты…
От этой бумажной волокиты я сбежал, рвался в эпицентр. Но не помог даже выданный Волгоградским УКГБ бейджик с моей фотографией, фамилией и красной полосой поперёк, с надписью внизу: «Пропуск всюду».
Пришлось всем журналистам обратиться к новому директору АЭС Эдуарду Поздышеву (прежнего, Брюханова, сняли за преступный эксперимент с реактором). Но Эдуард Николаевич отмахнулся: «Не до вас, разбирайтесь сами». Увидев наши постные физиономии, смягчился: «Через полчаса туда идёт вахтовый автобус. Если невтерпёж, езжайте. Но я бы не советовал…»
И тут же распорядился: «Пусть им выдадут спецовки, лепестки (марлевую повязку. — И. Б.) и дозиметры.
— Советую не увлекаться, в иных местах радиация доходит до тысячи рентген, — сказал Эдуард Николаевич уже вдогон. — Всем привет! И ни у кого там не путайтесь под ногами. У меня тоже. Я вас умоляю…
А мне так хотелось взять у него интервью.
По дороге на ЧАЭС увидел кладбище брошенной техники — совершенно новенькие «уазики», «Жигули», КамАЗы — они фонили «выше крыши». Автобус проносится мимо деревенек с певучими названиями, мимо брошенных украинских хаток с закрытыми, а чаще распахнутыми ставнями (не успели закрыть при срочной эвакуации), утопающих в садах с согнутыми от плодов яблонями. Бродят беспризорные куры, собаки. Вроде ничего их не берёт.
Пробиться к самой АЭС через посты милиции и дозконтроля оказалось непростым делом. Упросил всё же подвезти меня ребят на «бэтээре», облицованном свинцовыми листами. На площадке у станции торопливо снуёт техника. Спешно возводится саркофаг вокруг вышедшего из повиновения реактора. Последствия взрыва 26 апреля ужасают. Словно гигантская бомба упала на крышу 4-го энергоблока.
Всё ощутимее радиация — сильно першит в горле, во рту металлический привкус, резь в глазах, колоколом гудит голова… Меня никто не контролирует, а зря. В отдельных местах радиация достигает немыслимых пределов. Первый встреченный ликвидатор вертит пальцем у виска, увидев, что я засмотрелся на ребят, сбрасывающих с крыши ЧАЭС куски радиоактивного топлива совковыми лопатами.
Узнаю, что под взорвавшимся реактором прокладывают тоннель. Позже узнал, что дозиметрический контроль при проходке тоннеля осуществляет наш земляк Ю.И. Косарев, ставший впоследствии председателем областной чернобыльской организации. Это он определял, сколько мгновений можно было находиться под землёй шахтёрам.
От Юрия Ивановича я узнал потом фамилии наших ребят из 40-го полка химзащиты, бойцов из пожарных расчётов, крановщиков, дезактиваторов, дозиметристов, а также резервистов, прокладывавших подъездные пути к ЧАЭС. Преклоняюсь перед их мужеством, а порой и бесшабашностью. Хотя сам бродил по «рыжему» лесу, где хвоя сосен вмиг пожелтела от радиации, фотографировал АЭС, краны «Демаг»…
Один из снимков, самых дорогих мне как память, сделан в августе 86-го на самой станции. Тогда они были живы — наш земляк В. Н. Чемерис, начальник монтажного района «СУ-605» А.Г. Бочёнов. Виктора Николаевича Чемериса похоронили прошлым летом. Вот когда я вспомнил слова академика Ильина, тогда директора Института биофизики Минздрава СССР, у которого брал интервью. «До 2000 года многие ликвидаторы не доживут, но это не для печати, обещайте мне». И я хранил это в памяти долгие годы. Сейчас уже всё это можно говорить.
Тогда ликвидаторам аварии — военным и резервистам — изначально занижали полученные дозы. Во-первых, чтобы успокоить общественность, а во-вторых, потому что специалистов тогда не хватало. Схвативших 25 бэр требовалось немедленно выводить из зоны, вот и тянули, занижая дозу облучения. Издревле у нас на Руси людей не жалели…
20 лет прошли как один день. Ушли из жизни сотни волгоградских ликвидаторов, те, кто, не жалея себя, закрывал собой исходящую из реактора невидимую смерть. 20 лет укрыт саркофагом наделавший столько бед реактор.
Год назад не удержался, позвонил на ЧАЭС. Трубку взял директор особой зоны В. И. Холоша.
— Стоит как стоял (это о саркофаге), только время и непогода наделали бед. Накренилась подпорная стенка, и, не дай Бог, рухнет крыша. Тогда всё надо начинать сначала. Внутри реактора осталось около 30 тонн ядерного топлива. Делаем всё, чтобы укрепить эту стенку. Но это — как мёртвому припарки. Надо срочно возводить над укрытием второй саркофаг. Но средств нет и вряд ли они будут…
Самое жуткое, что я вынес из той двухнедельной командировки на войну с невидимой смертью, радиацией, — это встречи с чудом уцелевшими операторами ЧАЭС, дежурившими в ночь на 26 апреля 1986 года. Они показывали мне язвы на ногах и руках, но ничего не хотели рассказывать, даже вспоминать. Врезалась в память собака с огромными от боли глазами (прямо собака Баскервилей). Она ползла ко мне, жалобно поскуливая, ища помощи. Но чем я мог тогда помочь этому псу? Чем мог помочь старикам, не бросившим свой кров при эвакуации? Чем мог помочь сотням бедолаг — военнослужащим и резервистам, схватившим немыслимое количество рентген? О них у меня с десяток исписанных в Чернобыле блокнотов.
О них помнили до августа 91-го, когда был Союз. Потом пришло забвение. Но не грозит ли оно вторым Чернобылем?
Иван Барыкин.